Марина Трегубович:<br>«А я не пела…»

19 января 2017

Марина Трегубович:<br>«А я не пела…»

3 февраля опера «Бал-маскарад» посвящается юбилею Марины Трегубович. Обладательница глубокого и чувственного сопрано в этот вечер выступит в партии Амелии. Незадолго до праздничной даты Марина рассказала о своем прихотливом пути на оперную сцену и самых ярких моментах жизни в театре.

«Девочка, хочешь сниматься в кино?»

С 6 лет я стала сниматься в кино. Моей первой картиной были «Старые стены», где в главных ролях Людмила Гурченко и Армен Джигарханян. Там я и спела впервые — песню «Сронила колечко», когда Гурченко с Джигарханяном едут в электричке. Мне тогда совсем не понравилось сниматься, потому что мучили, не давали спать, длилось всё очень долго, электричку раскачивали. Фильм ставил мой отец, он был режиссером. Он мне рассказывал, что в кино нельзя использовать много мимики, нельзя, как он это называл, хлопотать лицом. У меня в детстве не было тормозов, я никого не боялась, не стеснялась. Для кино это было хорошо.

Прошло какое-то время, и на «Ленфильме» объявили конкурс на участие в детском фильме «Девочка, хочешь сниматься в кино?». Отец спросил, хочу ли я попробоваться, но сразу предупредил, что помогать мне не будет. Мы поехали с мамой, и меня взяли. Потом режиссер Бергункер взял меня в свой следующий фильм «Бабушкин внук». Тогда и отец позвал меня в свой фильм «Уходя уходи», где снимались великий актер Виктор Павлов и Людмила Гурченко. Гурченко, когда приезжала в Петербург, всегда приходила к нам в гости. Она считала, что отец ее спас. У нее был долгий перерыв в съемках, больше десяти лет, а после фильма «Старые стены» она вернулась в серьезное кино. И уже после этого были «20 дней без войны», «Пять вечеров». Во всех своих книгах она упоминает отца, потому что второе рождение в кино ей дал Виктор Трегубович.

Гурченко очень сильно на меня повлияла, я ее с шести лет наблюдала. Кирилл Лавров был для меня дядя Кира. Мне очень повезло в детстве дружить с великими людьми. Они постоянно бывали у нас дома. Отношение к работе у них было потрясающее. После съемок они могли и расслабиться, и выпить, в карты полночи играть. Но все равно, на следующий день — прекрасно выглядящее лицо, выученный километровый текст. Просто фантастический профессионализм! И еще они были простыми. Ведь чем человек более великий, тем он проще — это абсолютная правда. Когда человек ничего из себя не представляет, он должен чем-то это компенсировать. И он начинает что-то изображать, нагромождать какие-то условности. А когда человек великий, он знает себе цену. Он знает, что непростой. А в жизни и в быту очень простой.

Я все это наблюдала, и к 12 годам, имея уже пять картин за спиной, я решила, что точно буду артисткой, причем артисткой киношной. Сначала я не собиралась в театр, даже в драматический, я хотела играть в кино. И начала готовиться. Нашла список литературы, который нужен для поступления, и в школе читала, например, всего Шекспира.

«Очень слабое сопрано»

Отец странно себя вел. С одной стороны, я знала, что все равно буду сниматься, много времени проводила с ним в командировках и в киноэкспедициях. С другой стороны, на пробы я всегда приходила под фамилией мамы; папа говорил, что помогать не будет. Он считал, что если мне суждено стать артисткой, то так и случится. А еще он говорил, что не любит эту профессию, потому что это айсберг: наверху что-то сверкает, а внизу под водой никому не видимые километры. Отец подвигал меня в сторону университета, филологии, поэтому я училась в языковой школе, хорошо знаю немецкий язык. Ну, а я сопротивлялась, как могла, и все-таки пошла поступать в наш театральный институт. Тогда набирала курс Лариса Малеванная, я прошла отборочный тур — а дальше мне даже не дали прочитать подготовленную программу. Видимо, хотели, чтобы отец позвонил, а он не стал этого делать, хотя я его умоляла. А ведь я специально ездила в БДТ заниматься с великой актрисой Валентиной Ковель. Она мне сделала абсолютно комическую программу, без всякого намека на меня как на лирическую героиню. Я была скорее комическая старуха. Но мне не дали ничего прочитать.

Для меня это была настоящая трагедия. Я долго плакала и уже собиралась идти в университет. Но тут подруги сказали, что есть добор к Владимиру Воробьеву, главному режиссеру Театра музыкальной комедии. Потому что он разогнал половину своего курса, и теперь у него добор на второй курс. Но ему нужны мальчики. А я повела себя абсолютно нагло, просто приехала в Театр музыкальной комедии и сказала, что у меня назначена встреча с Воробьевым. Меня пропустили. Он сидел у себя в кабинете, и я сказала, что пришла поступать, а он сказал, что ему девочки не нужны. А я отказывалась уходить, пока он меня не прослушает. Тогда он повел меня в аудиторию, где сидел весь курс, человек 20. А они уже все артисты были, они уже год отучились — и они меня уже явно не любили. И я читала все, чему меня научила Ковель. И Воробьеву понравилось. И он мне говорит: «Чудесно! А теперь надо петь».

А я не пела. Единственное, что я могла спеть — это ту самую «Сронила колечко» из электрички. Ну, я ее и спела. Воробьев пришел в ужас, потому что отделение музыкальной комедии было в училище при Консерватории Римского-Корсакова и надо было петь арии. «И они же там в обморок упадут в комиссии, когда ты выйдешь там и взвоешь», — сказал Воробьев и отправил меня домой готовиться. За два дня, что у меня были, я выучила колыбельную Светланы из «Гусарской баллады». В моей творческой биографии было 4 класса музыкальной школы, я немного играла на фортепиано. После 4-го класса стала прогуливать музыкальную школу и писала на отцовских бланках, что я очень занята в съемках. Родители об этом узнали через два года только — ругались страшно. В общем, я могла себе эту колыбельную наиграть, и выучила эти «Звезды как веснушки», и пошла в училище. Воробьев дал мне с собой записку, что он меня берет. Позора было много перед комиссией, они в ужасе все были. Помню свой экзаменационный лист: «актерское мастерство» — «пять», «вокал» — «три» и минус до конца страницы, а на минусе написано сверху: «Очень слабое сопрано». Так меня взяли, и я начала учиться.

32 спектакля в месяц

А учились мы очень интересно. Мы все время торчали в Музкомедии. Воробьеву было некогда, он все-таки режиссер, и курсом заниматься отдельно где-то в училище у него возможности нет. Поэтому он сказал: «Так, друзья, времени у меня на вас нет, поэтому вы будете с первого дня работать на сцене. Кто из вас выплывет, тот и будет артист». И мы работали во всех спектаклях, у нас было 32 спектакля в месяц. Такая была школа.

Моим педагогом по вокалу была Татьяна Борисовна Лебедь, обожаю ее. И для начала она мне сказала, чтобы я дома тренировалась, дышала, как собака, по 20 минут в день. Так она пыталась мне диафрагму подключить. Дома я закрывалась и дышала, как собака, а родители крутили пальцами у виска. Сначала я пела таким громким противным голосом, потому что Татьяна Борисовна мне говорила, что самое главное — это перекричать оркестр. И через три года я получила пять по вокалу — и даже направление в консерваторию.

В консерватории я училась у Елены Васильевны Устиновой, которая была солисткой в нашем театре, тогда Малом оперном. Я уже видела себя на сцене Музкомедии: «Сиииильва...». Но на пятом курсе она отправила меня на прослушивание к Гаудасинскому. Я ночь тогда не спала, поскольку знала, что надо спеть Лизу у Зимней канавки и еще что-нибудь зарубежное, и везде надо было показывать верх. Акустика в театре тогда была плохая, было очень страшно, но я спела и меня вдруг взяли. Доучивалась я уже солисткой театра, стала потихоньку петь главные партии. В следующем году будет 25 лет, как я здесь.

Сдерживать в себе актрису

Очень люблю петь Тоску. Драматически партия очень сложная, требует сильной отдачи. Но здесь важно иметь опыт и включать голову: в этой роли можно так нарыдаться, что будет спазм гортани и ты ни одну ноту не возьмешь. В нашей профессии немаловажно актерское мастерство, но полностью погружаться в драматургию роли опасно, ведь нужно на дирижера смотреть, не мешать партнерам, не забыть текст, слышать ноту перед тем, как ее споешь. В общем, нельзя себя полностью выключать. Это такое странное пограничное состояние, похожее на раздвоение личности, когда ты — это уже не ты, но и не твой персонаж, а что-то среднее. Если я буду по-настоящему драться со Скарпиа, ненавидеть его, толкаться и визжать, то просто не спою следующую арию. Если сцена на разрыв и если ее переживать актерски, то все пройдет вкось. Поэтому актрису в себе нужно сдерживать. Как мне говорил мой отец: «Марина, лучше 19, чем 22, лучше чуть-чуть не до..». В опере должно быть чувство меры. В детстве, когда я играла в кино, мне говорили, что не надо артистической напыщенности, будь бытовая. В театре Музыкальной комедии говорили: «Что ты как на кухне в тапках сидишь, ты бытовая какая-то, ты должна играть». А опера — это всегда что-то среднее.

Раньше в театре была сложная иерархическая система, еще существовали устои старого театра. Это значило: ты молодой, сиди и не высовывайся, вот есть прима, пусть она и поет, а ты будешь с подносом ходить и говорить «кушать подано»; постепенно ты научишься, и тогда мы тебя выпустим в 23-м составе. Тогда молодые певцы сразу понимали, что спеть главную партию просто невозможно. Поэтому сейчас я смотрю на молодых, у них просто потрясающие условия! Они только приходят в театр и сразу могут петь. Мы не могли.

«Ну ладно, давайте распеваться!»

Моя старшая дочка совсем взрослая, ей 27 лет, она пишет докторскую диссертацию по экологии в Гамбургском университете. Второго ребенка я родила поздно, в 41, поэтому сейчас третий раз учусь в школе, во втором классе. Знаю все изменения в школьной программе за последние десятилетия. Этим, кроме театра, в основном и занимаюсь. Я не хотела бы, чтобы у детей была творческая профессия. У моей дочки потрясающий голос, она хотела петь, но я боялась посоветовать ей плохую судьбу. Она высокая, а голос у нее низкий. Я ей говорю: «Оля, ты меццо-сопрано, будешь петь с тенорами, а они почти все невысокие, для них будут выбирать партнерш поменьше ростом, ты петь будешь очень редко». Потом я ее обманула, сказала, что сначала нужно получить нормальную человеческую профессию, а потом уже петь. Посмотри на меня, говорю, ведь я же ничего не умею, я умею только петь и плясать. Сын Вова у меня тоже актер, в мимансе у нас уже работает, выходил на сцену в «Иудейке» и «Сельской чести». Но все-таки детям я не пожелаю судьбы артиста. Это порой очень обидная профессия: тебя выбирают, ты можешь не нравиться, можешь чувствовать сколько угодно, что ты лучше, но это ничего не значит. Сейчас я могу об этом спокойно говорить, но раньше это вызывало у меня бурю эмоций. С другой стороны, это ощущение, когда ты выходишь на сцену — это настоящее счастье, пусть и кратковременное.

Раньше я нередко думала: что же я буду делать потом, когда закончится театр? У меня даже паника была одно время. Но сейчас такое количество народу хочет петь, у меня миллион частных учеников — психологи, врачи, юристы. Я удивляюсь: «Зачем вам это надо?». Недавно у меня появилась ученица, которой 82 года. У нее сын депутат в Москве, она решила его поздравлять на юбилей: «Хочу Леди Гагу в микрофон петь». Ну ладно, говорю, давайте распеваться.