Премьера «Царской невесты» в Михайловском: опера на уровне интуиции

26 января 2014

Рецензии

Премьера «Царской невесты» в Михайловском: опера на уровне интуиции

Премьера оперы Римского-Корсакова «Царская невеста» в постановке Андрея Могучего состоялась в субботу на сцене Михайловского театра в Петербурге. Корреспондент РИА Новости побывал на первом показе, где увидел Малюту Скуратова с чучелом бультерьера на животе и понял либретто на уровне интуиции.

Русское поле экспериментов

«Царская невеста» стала первой оперной постановкой художественного руководителя БДТ имени Товстоногова Андрея Могучего для репертуарного театра. Любовный треугольник, сомкнувшийся на фоне истории российского государства, оказался отличной почвой для драматических экспериментов в опере.

Прочную классическую основу, созданную Римским-Корсаковым по драме Льва Мея чуть более века назад, Могучий обшил прочной материей современного авангарда. Продолжая варварскую аналогию между спектаклем и мягкой мебелью, можно предположить, что если бы Могучему-реставратору попался в руки диван из Эрмитажа, то в его коллекцию он вернулся бы сшитым из мелких кусочков кожи, джинсовой ткани, велюра, шелка и гипюра. Впрочем, каждый, кому эта вещь попалась бы на глаза, наверняка видел бы в ней свой собственный набор материй, варьирующийся в зависимости от личного восприятия.

Бультерьер Скуратов и роль света

Открывается спектакль увертюрой, во время которой из глубины сцены медленно начинают выходить невесты в современных свадебных платьях. Падающий на них свет прожекторов изредка будто отрубает им головы, топя лица в темноте. В конце тревожного музыкального вступления одиннадцать девушек медленно подходят к краю сцены, поднимают с пола бокалы с пузырящимся шампанским и каждая выливает его себе на живот. Благодаря хитрой работе осветителей шампанское на испорченных платьях неожиданно приобретает фиолетовый цвет.

Работа с освещением в спектакле имеет значение не меньшее, чем игра актеров. Это становится окончательно очевидно уже в первой классической сцене, когда опричник Григорий Грязной на фоне черного опущенного занавеса рассказывает о своей любви к юной деве Марфе. Вместе с ним, не скрываясь от зрительского ока, по сцене перемещается осветитель с прожектором в руках.

Когда Грязной в исполнении Александра Кузнецова тянет ноту, световик удлиняет его тень. Опричник в каком-то рогожинском приступе невыносимой любви мечется по сцене, сметая на своем пути стулья и стремянки, и прожектор в руках осветителя дрожит, подстать атмосфере.

Дальнейшее визуальное безумство, царящее на сцене, нередко вызывает чувство когнитивного диссонанса, отчего смех пробирает даже в те моменты, когда он, казалось бы, не совсем уместен. Любимый опричник Ивана Грозного — Малюта Скуратов — предстает в образе массивного мужчины в черном плаще и солнечных очках. Из его живота на окружающий мир смотрит голова бультерьера, подобная тем, что создают таксидермисты, пополняющие охотничьи коллекции.

Буквальный мед

Костюмы, соответствующие эпохе, надеты только на детях, которые играют то рядовых опричников, то бояр — невысоких, с приклеенными бородами и еще не сломанными голосами. Рядовой люд одет в серые офисные костюмы, а во время сцен с участием хора, поющего славу царю, массовка поднимает над головами связки гвоздик, что больше напоминает архивные кадры о выходах советских генсеков в массы.

В этот момент сверху опускается гигантский портрет Ивана Грозного, обрамленный яркими лампочками, и народ ликует. Боярин Лыков рассказывает о своей поездке в Европу, где он видел вольный народ и где женщин не держат взаперти в теремах, но русские люди слепы до свободы и все также продолжают петь славу кровавому царю.

Почти все главные действующие лица появляются на сцене в виде своеобразных языческих идолов, вырубленных из дерева, но с наклеенными ликами православных икон. Каждая такая конструкция передвигается на колесиках и имеет полое основание, в котором сначала прячутся герои. Галерею этих деревянных статуй довершает невероятных размеров обглоданная рыбина, о смысловом значении которой остается только догадываться.

Если кто-то из героев говорит «Несите мед», на сцене появляются двое человек, несущих три большие буквы — «МЕД». Если хор поет о том, что летят журавли, то непременно показывает пальцем в небо, а проектор под самым «потолком» сцены высвечивает — «Журавли».

Подобных режиссерских ходов и хитростей в спектакле невероятное множество, отчего опера вопреки жанру получается настолько нестатичной, что может смело претендовать на звание драматического спектакля с музыкальной основой. А уж для театралов, предпочитающих драму, но далеких от оперы, «Царская невеста» может стать первым шагом на пути к исправлению.

Либретто на уровне интуиции

Могучий настолько тонко развивает драму в опере, что извечную проблему жанра — «непонятно, о чем поют» — получается решить на уровне интуиции. Особенно актуально это оказывается для Римского-Корсакова, у которого даже самые мощные голоса нередко тонут в звучании оркестра, взвинчивающегося до фортиссимо.

Несмотря на подобные плюсы, постановка, как можно было заметить в антрактах, вызывала у публики крайне неоднозначные реакции, варьирующиеся от «безобразия» до удушливого восторга. Сходились все только во мнении о музыкальной составляющей, придраться к которой было бы затруднительно даже самому скептичному слушателю.

Светлана Мончак, исполнявшая партию Марфы, и Юлия Герцева, отвечавшая за роль Любаши, не единожды доводили публику до состояния, когда не крикнуть «Браво!» было бы просто хамством. В то же время их героини, оказывающиеся по сюжету разменными монетами в необсуждаемых велениях царя, обладают каким-то тонким обаянием, более присущим мюзиклам, нежели операм с их сложной музыкальной основой.

Возможно, именно благодаря этому зал не жалел ладоней после завершения спектакля.

Илья Григорьев, РИА Новости