Михайловский театр мечтает о соломе

1 апреля 2014

Рецензии

Михайловский театр мечтает о соломе

Новое приобретение Михайловского театра «Тщетная предосторожность» — самый взрослый из дошедших до нас старинных балетов. Впервые он был представлен публике 1 июля 1789 года, за две недели до падения Бастилии. Балетная Бастилия пала еще раньше.

Незыблемый пантеон богов и героев рухнул, когда автор новинки, хореограф Жан Доберваль, вывел на сцену простых людей и всерьез заговорил об их радостях и горестях. «Балет о соломе» (первое название «Тщетной») оказался на удивление жизнеспособным. Менялись музыка и хореография, но сценарная основа (влюбленные Лиза и Колен оставляют в дураках богатого жениха и корыстолюбивую мамашу) оставалась неизменной.

Динамичное действие разворачивалось на фоне деревенского пейзажа, что особо привлекло мэтра британского танца и большого любителя природы сэра Фредерика Аштона (1904–1988). «Поскольку я сам происхожу из фермеров, моя свирельная мечта о сельской жизни должна была реализоваться», — объяснил он свое обращение к «Тщетной».

Музами хореографа стали две Лизы русской сцены — Анна Павлова и Тамара Карсавина. Увидев выступления «божественной Анны», 13-летний англичанин из Перу начал заниматься классическим танцем. 40 лет спустя Карсавина рассказала ему о постановке Мариинского театра и предложила вышить по этой канве собственные узоры. «Балет должен очаровывать невинностью. И никакое другое чувство не должно это нарушать», — напутствовала она собеседника.

Балет действительно получился прелестным — легким, изящным, акварельно-прозрачным (в чем немалая заслуга художника Осберта Ланкастера, вдохновившегося старинными гравюрами), и Михайловский — надо отдать театру должное — все эти прелести сохранил.

Точно выстроенное действие лишено как длиннот, так и традиционных пауз для аплодисментов. Герои сбивают масло, разматывают пряжу, кормят птичек, вяжут снопы и танцуют, танцуют, танцуют. Всеобъемлющая танцевальность (уморительные па исполняют даже куры во главе с петухом) — одно из главных достоинств спектакля. Равно как и непринужденность, с которой Аштон вписывает свои пластические пассажи в старинную партитуру Луи Герольда.

Последняя — благодаря редакции Джона Ланчбери — неожиданно обнаруживает почти современную свежесть. Композитор насыщает наивный опус всевозможными соло духовых инструментов (респект — дирижеру Филипу Эллису, вдумчиво поработавшему с оркестром) и тем вносит свой вклад в создание сельской идиллии.

Искусству естественного в ней пребывания петербургских танцовщиков обучал знаток аштоновского стиля Майкл О’Хэйр, которого главный балетмейстер Михайловского Михаил Мессерер пригласил для окончательной шлифовки балета. Майкл же в первый премьерный день исполнил роль мамаши Симон. Автор данных строк, к сожалению, не видел этого спектакля, зато в два последующих дня смог оценить педагогические труды гостя.

Самой восприимчивой его ученицей оказалась, пожалуй, Анжелина Воронцова. Ее Лиза прочно вписалась в британскую конструкцию, явив умение ненавязчиво украшать танец пантомимой, а пантомиму — танцем. Эта предприимчивая героиня с личиком херувима не по-ангельски проказлива и при случае даст жару не только инфантильному Алену (Константин Килинчук) и вполне собой довольному Колену (Иван Зайцев), но и строгой родительнице (Роман Петухов).

Невинностью более чем земная девушка, правда, не очаровывает, но и балет того не требует. Вопреки наставлению Карсавиной фермерский сын Аштон поставил балет не о невинности, а о прелестях повседневной жизни. То есть о той же Добервалем завещанной соломе.

Впрочем, в третий вечер, где в роли вдовы Симон вышел Николай Цискаридзе, концепция поменялась — Николай Максимович ожидаемо сыграл спектакль имени себя. Вместо истории про то, как находчивые влюбленные обвели вокруг пальца недалекую мамашу, вышел рассказ о том, как эта самая мамаша попыталась выгодно выдать дочку замуж, да перемудрила.

Новые сюжетные акценты потребовали перезагрузки персонажа. Пожилая, нескладная фермерша уступила место даме чуть за сорок с пышными формами, тонкой талией и изящными щиколотками. Исчезла смешная семенящая походка — героиня Цискаридзе движется как флагманский крейсер, с четким осознанием собственной привлекательности и поставленных задач. Вернее, одной, магистральной задачи: все дочки, слава богу, пристроены, осталась последняя. «Сдать» ее — и вот она, долгожданная свобода.

Насчет Лизиного жениха-дурачка вдова не обольщается, он ее даже слегка пугает (благодушная улыбка сменяется гримаской брезгливости), но лишь слегка: возможно, таким же дурачком был Лизин папа, чей портрет красуется на стене. Зато теперь, после его кончины, и дом полная чаша, и впереди еще много прекрасных лет.

В том, что годы будут таковыми, сомневаться не приходится — у мадам масса нерастраченных чувств. Достаточно посмотреть, с каким задором она треплет по холке смирного пони; как аффектированно, накрывшись кружевными юбками, падает в обморок; как жадно пьет вино прямо из графина; как истово мечет в Колена горшки; и с какой страстью отбивает чечетку в знаменитом, но в общем-то далеко не страстном танце башмаков.

В такт незатейливой музыки вдова — очевидно, от избытка чувств — не попадает, но это мелочи. Главное сделано. Оригинальное название балета — La Fille mal gardée («Плохо сбереженная дочь») — уже можно корректировать. После появления в спектакле Николая Цискаридзе дочь без возражений отошла на второй план.

Светлана Наборщикова, «Известия»