Как дети: В Михайловском театре поставили «Царскую невесту»

28 января 2014

Рецензии

Как дети: В Михайловском театре поставили «Царскую невесту»

В прошлом сезоне петербургский Михайловский театр уже пополнил афишу опусами режиссеров Жолдака и Бархатова, так что логично, что нынче он ангажировал еще одного представителя так называемой современной, или авангардной, или радикальной, режиссуры — Андрея Могучего. При всей разнице в мировоззрении, степени владения профессией, размере дарования общее между ними в том, что, ставя оперы, они сочиняют самостоятельный режиссерский текст, в значительной степени, а то и вовсе автономный от произведения.

«Царская невеста» — произведение совершенное (хотя Могучий полагает некоторые его части лишними), шедевр, давным-давно признанная классика, однако вещь это многослойная и неоднозначная. Римский-Корсаков взял за основу либретто мелодраму Льва Мея из русской истории времен Ивана Грозного, использовал в большом объеме национальный мелос, прямо цитирует фольклор, но при этом музыка исполнена нечеловеческой холодной (как писал рецензент после премьеры в 1899 г., «печально-страстной»), прямо-таки декадентской красоты.

Режиссеру же, по его собственному признанию, ближе всего оказался лихо закрученный сюжет с любовью — у одних счастливой и разделенной, у других безответной и роковой, с интригами, приворотным зельем, отравлениями, убийствами, да еще на все события падает зловещая тень тирана. У Могучего довольно ума и вкуса, чтобы не впадать в банальности вроде переноса действия в сталинскую эпоху, уж тем более — допустить что-нибудь рашн-клюквенное. Визуальная среда, придуманная художником Максимом Исаевым, — вообще Россия, на все времена. Помост, сначала слегка наклоненный, потом круто вздыбленный и наконец вообще взмывший в воздух, нависший угрожающей плитой. Передвижные кабинки-домики с навершиями в виде квазифольклорных резных голов. Хор в серой прозодежде 1950-х с красными гвоздиками, притом подлинный портрет Грозного в обрамлении лампочек, притом вереница невест в современных платьях из свадебного салона средней руки, притом опричники — дети с приклеенными бородами и в будто бы аутентичных костюмах. Эта ирония доведена почти до глумления вывороченным принципом акына «что вижу, то пою» — «что пою — вижу». Стоит кому-то спеть про мед и чарочки — тут же выносят сложенные из огромных белых букв слова «мед» и «чарочки». Едва хор помянет журавлей — на заднике проекцией высвечивается «журавли». Слово «любовь», само собой, заключено в рамку из лампочек, а «царь» написан (разумеется, красным) на той самой реющей плите.

Все это весьма, весьма прикольно. Хотя несколько инфантильно. Сопереживать такому трудно, но ведь постмодернизм, как известно, меньше всего имеет в виду сопереживание. Впрочем, выращенный в недрах михайловской труппы отменный баритон Александр Кузнецов — Грязной и опытная Юлия Герцева — Любаша многие сцены проводят достоверно и страстно, как сильные драматические артисты. Марфа — одна из череды идеальных корсаковских героинь, но ведь для ангельского пения потребна ангельская душа, и, конечно, винить в ее отсутствии следует не хорошую певицу Светлану Мончак, но само наше время. А вот оркестры и в наше время изредка умеют играть проникновенно, потому хочется пожелать оркестру Михаила Татарникова быть несколько менее прямолинейным и громогласным.

Дмитрий Циликин, «Ведомости»