К юбилею «русского баса»

23 мая 2018

Интервью

К юбилею «русского баса»

Накануне гала-концерта в честь 40-летия творческой деятельности Паата Бурчуладзе рассказывает о главных вехах своего пути в оперу.

Паата, Вы родились в Тбилиси, учились в Милане и Одессе, но позиционируете себя как представитель русской басовой школы. Почему?
Русский бас, как и итальянский тенор, — это профессиональный термин. Он обозначает глубокий, «темный» голос и традиционно драматическое исполнение. Специалисты отличают его от вердиевского баса — тоже темного, но более лиричного. При этом Верди создал несколько партий, где без русского баса не обойтись — например, Великий Инквизитор в опере «Дон Карлос». При этом, обратите внимание, в той же опере есть Филипп, тоже бас, но более легкий. Все это нюансы, но только при их знании и соблюдении слушатель получает то наслаждение, на которое рассчитывал композитор.

В русском репертуаре «русскому басу» есть, где развернуться...
Конечно! Для этого голоса созданы великолепные партии: Борис Годунов, Пимен, Хованский, Досифей, Иван Сусанин, Гремин... Тут вердиевский бас не подойдет. При этом в Италии в свое время меня называли вердиевским певцом, но имели в виду не сам голос, а манеру исполнения, кантилену, то есть способность голоса к напевному исполнению мелодии. Вообще, русская, итальянская и немецкая, то есть три ключевые певческие школы, очень отличаются друг от друга, и настоящий профессионал должен знать все три.

Не могли бы Вы для людей непосвященных кратко объяснить основные отличия?
В итальянской школе, Верди, например, может ради красоты музыки прервать фразу, сделать паузу. Мусоргский же, наоборот, придает большее значение смыслу произведения и может ради текста это прервать мелодию. В немецкой школе, которую я знаю меньше, огромное внимание уделяется дикции, четкому произношению каждого слова. Если честно, немецкий репертуар я люблю меньше и пою его реже, предпочитаю русский, итальянский, французский...

Говорят, что певцом стать легче, чем музыкантом любой другой специальности — и учиться столько не нужно, и голос может «открыться» практически в любом возрасте. Конечно, такое видение утрировано...
Утрировано, хоть и были случаи, когда люди начинали петь в 35-40 лет и делали карьеры. У меня все было по-иному, более традиционно. Пел я с детства, но сначала окончил десятилетку по классу фортепиано, а уж потом поступил в Тбилисскую консерваторию по классу вокала. Я получал параллельно два высших образования: учился на дневном отделении в консерватории, а на вечернем — в Политехническом институте.

А почему так?
По просьбе родителей! Дело в том, что именно они уговорили меня поступать в консерваторию. Я не хотел, мне было стыдно.

Стыдно?!
Ну да! Тогда люди моего поколения, да и я сам смеялись над теми, кто носил бабочку, это казалось как-то не по-мужски. А Политех был логичным выбором — там преподавал мой отец, профессиональный строитель, и я пошел по его стопам, поступив на отделение промышленно-гражданского строительства. Но отец пообещал купить мне «Жигули», если поступлю в Консерваторию — стимул, как Вы понимаете, серьезный! Если бы у него не было возможности дать такое обещание, может, и не стал бы я певцом. Но мы оба сдержали свое слово.

Думаю, не только машина сыграла роль...
На третьем курсе я впервые вышел на сцену в роли Мефистофеля. После знаменитых куплетов раздались аплодисментов, и я подумал, что в профессии певца есть преимущества. И бабочка уже не смущала! (смеется)

Поворотным моментом в Вашей карьере стала победа на Международном конкурсе имени П. И. Чайковского в 1982 году. Как возникла идея участвовать в нем? Кто Вас готовил?
Замечу, что тот конкурс было вторым в моей жизни. Первый я выиграл в 1978 году, когда четыре певца из Советского Союза были отобраны для стажировки в миланском театре Ла Скала — была тогда программа обмена, по которой из Италии к нам приезжали учиться балету, а туда отправляли вокалистов. Я был самым молодым, мне было 23 года. Завершив стажировку, в 1981 году я победил на конкурсе «Вердиевские голоса» в итальянском городе Буссето — получил вторую премию, первая не присуждалась. Собственно, это и навело меня на мысль об участии в конкурсе в Москве, но проблема заключалась в том, что русского репертуара у меня практически не было, а он — основа конкурсной программы. И вот тогда судьба свела меня с Евгением Николаевичем Ивановым и его женой Людмилой Ильиничной...

Давайте поговорим об этом подробнее...
Обязательно! Мне представили эту пару, как «кузнецов победителей конкурсов». Я отправился к ним в Одессу и ... они стали моей семьей. Поначалу, несмотря на мои внушительные габариты, спал на диване в гостиной, после победы на конкурсе уже мог позволить себе останавливаться в гостинице. 2 января 1982 года я впервые вошел в их скромную двухкомнатную квартиру, а летом того же года получил Первую премию в Москве — вот какие это профессионалы! Увы, Евгения Николаевича уже давно нет, а с Людмилой Ильиничной мы в постоянном контакте — и дружим, и работаем, именно с ней я готовлюсь к выступлению на юбилейном концерте в Санкт-Петербурге.

Расскажите, пожалуйста, о Вашем первом выступлении за границей.
Самым первым, сразу после конкурса имени Чайковского, было выступление в римской Академии Санта-Чечилия, в концертном исполнении оперы «Сомнамбула». А первым полноценным спектаклем стала «Аида» в 1984 году, в Ковент-Гардене. Только представьте, себе — моими партнерами были Лучано Паваротти и Катя Ричарелли, а дирижировал Зубин Мета.

Как же Вам, тогда совсем молодому певцу, удалось попасть в такой звездный состав?
Знаете, я твердо убежден, что помимо природных данных и большого труда, любому артисту необходимо везение, удача. И мне — сплюнем через левое плечо! — удача сопутствовала. В жюри конкурса имени Чайковского был англичанин Джеймс Робертсон. После моей победы он позвонил своему другу, импресарио Уильфриду Стиффу, сотрудничавшему с СССР, и тот, получив из Госконцерта мою запись арии Гремина, пригласил меня, в 1983 году, спеть в оратории Элгара «Сон Геронтия» на Личфильдском фестивале. После этого он устроил мне прослушивание в Ковент-Гардене, и вот ... удача: уже через год приглашение! Паваротти тогда впервые пел Радамеса, и была вакансия на басовую партию. Весь мир приехал слушать Паваротти, а заодно заметили и меня — Герберт фон Караян в лондонской «Таймс» назвал меня вторым Шаляпиным. Это фраза открыла мне все двери и сопровождала всю последующую жизнь. А сам великий дирижер вызвал меня на прослушивание в Зальцбург, начал приглашать выступать. Мы вместе записали «Дон Жуана», «Реквием» Верди....

Полный текст интервью: Наша Газета